Посвящаю Пушкину Александру Сергеевичу, Великому РУССКОМУ, в славный День его рождения, 6 июня.
Наступила летняя пора. Ласковая теплота утреннего солнца нежила слегка, полуденный зной, временами переходящий в пышащую жару, донимал, но истома вечернего, полунагретого воздуха, обнимающего всё вокруг, приносила размеренную успокоенность. Полыхали ночные грозы, шумели тёплые тихие дожди, иногда, внезапно, взрываясь яростным остервенением... И ко всему примешивались звуки пения птиц. Хотя уже и отгремели во всю ширь, но позванивали ещё песни жаворонков в поднебесье. Позднее, уже затемно, слышались резкие призывы коростелей - "спать пора", "спать пора"... И среди всех этих разных по впечатлению и времени исполнения, иногда вдруг, на притихших просторах дачных угодий, в наступившей тишине, привнесённой полнейшей темнотою, пробегали по слуху чуть слышимые, дальние-дальние переливчатые звуки. Чья же это песнь, чья?! И вот однажды...
В полузатемнённом, полузаброшенном, дальнем уголке сада появился он, которого я сразу узнал. Скокнул откуда-то, на низенькую веточку садового кустарника, и дав "косого" в мою сторону мизерной бусинкой-глазиком, своего горделивого взгляда, замер на секунду, предоставив мне возможность насладиться зрелищно. Выглядит серенько, но великолепен: чудная головка, чувственный клювик, пижонско-шикарный трепетный хвостик, ладненькое тельце, опирающееся на утончённые, высокие стройные ножки. Это и был мой желанный незнакомец, но давний приятель, соловей-сорванец. Маленькую дольку времени, как бы в ответ на моё лицезрение, понаблюдал за мной и, сделав "чао" хвостиком, нырнул в чащобу зарослей малины. Беспредельно обрадовался встрече, и после его исчезновения появилась лёгкая грусть. Не только от расставания с ним, но и от желания - как?! - послушать его сольный концерт: песнь влюблённого в ночи. И случай подвернулся! Наступало предрассветное утро, когда стоит та первозданная тишина, но в которой уже есть пробуждённое начало нового дня. И действительно - вдруг печальный тоскующий птичий крик прозвучал в вышине. Прокатился всего миг, и погас, но успел всё же послать мне пожелание - "ждать", "ждать"... Что ж, буду, - а вдруг повезёт. Стоял не шелохнувшись, боясь: как бы не шумнуть ненароком - хоть чем-то. Пришлось замереть до окаменения. Причём в окружении всего этого фантастически удивительного: ночного. Таинственные, смутные очертания окружающего, с размытыми контурами предметов - деревьев, кустарников, строений, слились со стойкой тишиной, где нет ни малейшего движения! - звук полностью исчез. Нет даже слышимости шелеста листьев на деревцах рядом стоящих. Постепенно начал подбираться холодок к телу. Тишь от вслушивания - во мне - потихоньку усиливалась, грозясь перейти в боль. И ! - "неужто я родился в рубашке?!"... Внезапно возник и почти сразу же растворился пробный аккорд. Да, это он - его голосина: яркий, сильный, с чуть приметным кратким перебором. А потом... НАЧАЛОСЬ ! Звуки взлетали сочными переливами, равномерно готовясь затухнуть, но вдруг взметались свистами, нежными вздохами, осатанелым торжеством радости возлияний сказочно-воробьиных чувств. Почти без передыху, не давая себе поблажки, в упоительно-трепетном чередовании трелей, коленцев, жутком опьянении всё усиливалось и усиливалось многоголосье. Брал мощнейший аккорд свистящего воя ветра и тут же, мгновенно, превращал его в стройное бряцанье колокольчиков. Растекался дробным перестуком, вперемежку с нежнейшим звоном капели. Тренькал целою командою оркестровой ямы, залихватски похохатывая порою. Смиренно вёл какую-то одному ему понятную ноту и вновь заходился в признании любви, в котором явно прослушивались - нежный восторг, чувственная преданность и дикая жажда ответного, желанно-неукротимого... Всплески его радостей и позыв печалей превратились в моё зачарование. Мир исчез, растворился. Были только звуки, вмещающие трели, коленца, свисты, тонкие буханья, щелканья... Всё ушло, отступило. Моё одиночество, окрашенное только что в стылое ожидание, превратилось в праздник слуха, который потрясал меня нежной дивностью. Хотелось, чтобы это чувство не заканчивалось, а вошло поглубже и растворилось во мне. И он, соловей-виртуоз, потокал мне: выводил и выводил свои рулады - им не было конца и повторений !!! Снова и снова они обрушивались свежестью новизны и очарованием мелодий, превращая мой мир бытия в блаженное существование. Я чувствовал награду, которую только тем и заслужил - что однажды родился, что просто существую. Было острое чувство безмерной радости, порою совершенно непередаваемое, - всего то лишь от влюблённого солиста в этом полуночном мраке...
Мгновенно наступила тишь. Понял это не сразу, а чуть позже, когда пришёл в себя. Соловей-симпатяга покинул своё избранное место для излияний и был таков. Брежил рассвет. Холод сковал тело, пронимала лёгкая дрожь. И, ещё, - возможно и от прочувствований, тех восторженных, только что: острых, потрясающих. Но, праздник окончен, - вернулась серая обыденность. Возвращаюсь в остывшую постель. И так захотелось - если бы была рядом любимая женщина - разбудить её мягким поцелуем, поведать ей, милым сладостным шёпотом - одними губами - о только что слышанном чуде, которое подняло во мне глубинные пласты нежности, принадлежавшие, конечно бы, - только ей, одной единственной, неповторимой, - как только что прозвучавшая песнь влюблённого в ночи.
И, хоть и с таким исключением, новый день начинался доступным, этим счастливо удивительным вступлением: соловьиным пением, но... называемым, как и во все времена, одним словом - жизнь, жизнь, жизнь...
Свежие комментарии